Неточные совпадения
— «Лети-ка, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного
мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши
ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня на берегу?
Да ты должен, старый хрыч, вечно бога
молить за меня да за моих
ребят за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками…
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные
ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских
мечах. Толстой сражался тем тупым
мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но
меч», но против этого
меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что,
мол,
ребята, ну, как домовой придет?..
— Вот ты и толкуй с ними… — презрительно
заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим
ребятам повадку дают… Пришел бы мой сын в кабак, да я бы из него целую сажень дров сделал!
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже
ребята; ругай других больше, подумают, сам,
мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
— Ты драться не
смеешь.
Ребята, бери силом скотину.
И он
смело крикнул своим звучным голоском: «здорово,
ребята!» Солдаты весело отозвались: молодой, свежий голосок приятно прозвучал в ушах каждого.
— Да мы, вашескородие, от себя целый полк снарядим! — в энтузиазме восклицал главный приказчик. — За сербов ли, за болгар ли — только шепни Максиму Липатычу: Максим, —
мол, Липатыч! сдействуй! — сейчас, в одну минуту…
ребята, вперед!
— Вот надоть бы перво-наперво оттащить это бревнушко. Принимайся-ка,
ребята! —
заметил один вовсе не распорядитель и не начальствующий, а просто чернорабочий, бессловесный и тихий малый, молчавший до сих пор, и, нагнувшись, обхватил руками толстое бревно, поджидая помощников. Но никто не помог ему.
И вот этот батюшка, которого уверили, что он особенный, исключительный служитель Христа, большей частью не видящий сам того обмана, под которым он находится, входит в комнату, где ждут принятые, надевает занавеску парчовую, выпростывая из-за нее длинные волосы, открывает то самое Евангелие, в котором запрещена клятва, берет крест, тот самый крест, на котором был распят Христос за то, что он не делал того, что велит делать этот мнимый его служитель, кладет их на аналой, и все эти несчастные, беззащитные и обманутые
ребята повторяют за ним ту ложь, которую он
смело и привычно произносит.
Никто не делает этого; напротив, когда всех приняли и надо выпускать их, как бы в насмешку им, воинский начальник с самоуверенными, величественными приемами входит в залу, где заперты обманутые, пьяные
ребята, и
смело по-военному кричит им: Здорово
ребята! Поздравляю с «царской службой». И они бедные (уже кто-то научил их) лопочат что-то непривычным, полупьяным языком, вроде того, что они этому рады.
При Гордее Евстратыче он, конечно, не
смел и носу показать на Смородинку, но без него он являлся сюда, как домой, и быстро просветил брагинских
ребят, как следует жить по-настоящему.
— Вытолкать? меня?.. Попытайтесь! — отвечал незнакомый, приподымаясь медленно со скамьи. — Ну, что ж вы стали, молодцы? — продолжал он, обращаясь к казакам, которые, не
смея тронуться с места, глядели с изумлением на колоссальные формы проезжего. — Что,
ребята, видно — я не по вас?
— Эвона? Да это тот самый мужик, которого я утром встрел! — воскликнул он, указывая Глебу на пьяного. — Ведь вот, подумаешь, Глеб Савиныч, зачем его сюда притащило. Я его знаю: он к нам
молоть ездил; самый беднеющий мужик, сказывают, десятеро
ребят! Пришел за десять верст да прямо в кабак, выпил сразу два штофа, тут и лег… Подсоби-ка поднять; хошь голову-то прислоним к завалинке, а то, пожалуй, в тесноте-то не увидят — раздавят… подсоби…
— Чтò я насчет
ребят хотел просить, ваше сиятельство, — сказал старик, как будто, или действительно, не
замечая грозного вида барина.
Ребята с покойником оба
Сидели, не
смея рыдать,
И, правя савраской, у гроба
С вожжами их бедная мать...
— Становись! — скомандовал Зарядьев. — Да смотри, у меня в воробьев не стрелять!
Метить в полчеловека! Перекрестись! Ну,
ребята, с богом — марш! прощай, Зарецкой!
Заметив, что стали
ребята смелей,
— Эй! воры идут! закричал я Фингалу:
— Украдут, украдут!
— Эй,
ребята! — я
замечаю, что это плут большой руки!..
Это была искра, брошенная на кучу пороха!.. «Кто мешает! — заревели пьяные казаки. — Кто
смеет нам мешать!.. мы делаем, что хотим, мы не рабы, чорт возьми!.. убить, да, убить! отомстим за наших братьев… пойдемте,
ребята»… и толпа с воем ринулась к кибиткам; несчастный старик спал на груди своей дочери; он вскочил… высунулся… и всё понял!..
Но что же! он ее увидел 6 лет спустя… увы! она сделалась дюжей толстой бабою, он видел, как она колотила слюнявых
ребят,
мела избу, бранила пьяного мужа самыми отвратительными речами… очарование разлетелось как дым; настоящее отравило прелесть минувшего, с этих пор он не мог вообразить Анюту, иначе как рядом с этой отвратительной женщиной, он должен был изгладить из своей памяти как умершую эту живую, черноглазую, чернобровую девочку… и принес эту жертву своему самолюбию, почти безо всякого сожаления.
Иные просто сказали «здравствуйте» и прочь отошли; другие лишь головою кивнули, кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не
заметил, наконец, некоторые, — и что было всего обиднее господину Голядкину, — некоторые из самой бесчиновной молодежи,
ребята, которые, как справедливо выразился о них господин Голядкин, умеют лишь в орлянку поиграть при случае да где-нибудь потаскаться, — мало-помалу окружили господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему выход.
Матросы оказались добрыми
ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день
заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво. Я тотчас догадался, что черт дернул Баринова за язык и этот фантазер что-то рассказал матросам.
—
Ребята! — сказал Редж. — Случилось то, что случилось. Вот, — он протянул руку к голове трупа, — вы видите. Пэд страшно пил, как вам всем известно и без меня, но кто
посмел бы его упрекнуть в этом?
Бабы шли в огороды,
ребята и девки целыми ватагами отправлялись в только что опушившийся лес за первыми ягодами — одна она не
смела шевельнуться с места и должна была сиднем сидеть за пряжею и шпулями.
— То-то
мелево. Свернули вы,
ребята, с барином домок, нечего сказать. Прежде, бывало, при старике: хлеба нет, куда ехать позаимствоваться? В Раменье… А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский Семен Яковлич.
Вскочили все, котлы опрокинули — в тайгу!.. Не приказал я
ребятам врозь разбегаться. Посмотрим,
мол, что еще будет: может, гурьбой-то лучше спасемся, если их мало. Притаились за деревьями, ждем. Пристает лодка к берегу, выходят на берег пятеро. Один засмеялся и говорит...
Вот хорошо. Подождали мы маленько, смотрим, идут к нам гиляки гурьбой. Оркун впереди, и в руках у них копья. «Вот видите, —
ребята говорят, — гиляки биться идут!» Ну,
мол, что будет… Готовь,
ребята, ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не давать. Кого убьют, делать нечего — значит, судьба! А в ком дух остался, за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой, говорю,
ребята, крепче!
Поговаривают уж тут разные
ребята: «„Убивца“,
мол, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно…» Кажется, упорство, с каким этот Константин производит по нем свои выстрелы, объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.
— Известно, — произнес Евсеич задумчиво. — Ну, только опять так мы, значит, промежду себя мекаем: ежели,
мол, теперича вам, ваше благородие, супротив начальников не выстоять будет, тут мы должны вовсе пропасть и с
ребятами. Потому — ихняя сила…
— А, Иван Семеныч!.. То-то сказывали тут
ребята проезжие: поедет кудиновский приказчик из городу… Коней,
мол, старик, готовь… А вам, я говорю, какая забота?.. Они, может, ночевать удумают… Дело ночное.
«Это, спрашивает, вам и приказано убивать меня?» Не
смеют ответить, а? «Жалко, говорит, вас, что, молодые
ребята, начинаете вы жизнь свою убийством.
— Не
посмеет, — слегка тряхнув кудрями, молвил Алексей. — Не дадут
ребята спуску, коли сунется на игрище.
А между тем Сережа, играючи с
ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо быть: и меленка у него
мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его отец в шахту [Колодезь для добывания руд.], а он и шахту стал на завалинке рыть.
Смолкли
ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не
смели… Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить…
— Дело говоришь, —
заметил дядя Онуфрий, — лишний человек в пути не помеха. Кидай,
ребята! — промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку.
— Позвать, отчего не позвать! Позову — это можно, — говорил дядя Онуфрий, — только у нас николи так не водилось… — И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки, сказал: — Кликни
ребят, Петряюшка, все,
мол, идите до единого.
В ногах валялась она перед Платонидой и даже перед Фотиньей, Христом-Богом
молила их сохранить тайну дочери. Злы были на спесивую Матренушку осиповские
ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек ее над их исканьями… Узнали б про беду, что стряслась над ней, как раз дегтем ворота Чапурина вымазали б… И не снес бы старый позора, все бы выместил на Матренушке плетью да кулаками.
Она съездила в деревню затем, чтобы над могилой мужа воздвигнуть приличный мавзолей, свести свои счеты да дела и забрать своих
ребят, которых намеревалась
поместить в Петербурге в полный пансион к одному педагогу.
— Никак нет. При береге бы остался… На сухой пути сподручнее, ваше благородие… А в море, сказывают
ребята, и не приведи бог, как бывает страшно… В окияне, сказывают, волна страсть какая… Небо,
мол, с овчинку покажется…
— Отныне никто, слышите ли — никто, не
смеет вас наказывать розгами или линьками и бить вас… Поняли,
ребята? — снова спросил капитан слегка возбужденным голосом.
А когда придет на место, станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что никто не
заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному,
ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды…
— Действительно, он прав, Саша, — живо обратился к юному офицеру Любавин, — и в деревню можно
смело командировать обоих
ребят.
— К вам вот пришел.
Ребята убить грозятся; ты, говорят, холерный…
Мол, товарищей своих продал… с докторами связался…
— Как он
смеет? — кипятится Диомид. — Что за самовольство? Не имеет он права до положенного срока лавы ставить!
Ребята, вы наплюйте! Нечего на болвана глядеть!
— Вон, старший врач антилеристу грозится, под суд отдам, —
заметил другой. — А нам что говорил? Тащите, говорит,
ребята, что хотите, только чтобы я не видел. Почему же он нас не грозится под суд отдать?
Вдруг — треск и раскатывающийся звон разбитого стекла. У входа, в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот.
Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и
метал в окна.
— Да разве у вас есть школа? — засмеялся тот. — Я этого не знал, думал, что вы играете, как Бог на душу положит и без школы обходитесь. Чему,
мол, актеру учиться? Родился талантом, да и баста! Ведь нынче всякий может быть актером и без ученья. Я думаю, что на сцену скоро и малые
ребята из пеленок полезут.
— Вяжите его,
ребята, — выпустил наконец Яков Григория Лукьяновича и поднялся с земли, — не глядите, что Скурлатович, бейте его в мою голову, но не до смерти, а так, чтобы помнил он до самого смертного часа, как
сметь ему даже мысль держать в подлой башке своей о княжне Прозоровской!